Наказание княгини натальи лопухиной в 1743 году. II. Наталья Федоровна Лопухина (урожденная Балк)

Услышав знакомое лязганье и скрип, Наталья постаралась отмахнуться от него. Но на этот раз вместо еды караульный принес чистую одежду. - Переодевайся, - приказал он и вышел.
«Вот и все», - эта догадка в первый момент даже обрадовала - хищные когти скоро выпустят их. Но потом стало страшно. Жутко страшно. Страшно до дрожи. Она вскочила, смерила тюремный прямоугольник быстрыми шагами. Кинулась переодеваться. Движения стали размашистыми, неловкими. Судорожно смотала в узел волосы, спрятала под чепец.
Какие мучительные минуты. Она тщетно пыталась совладать с чувствами, успокоиться. «Почему за мной не идут? Скорее бы. Хоть бы увидеть Сашу, спросить…». Но майор не появлялся.

Эшафот воздвигли на берегу канала у здания двенадцати коллегий. Обтянули черным сукном деревянные борта, расстелили красный ковер - экзекуция знатных особ должна проводиться с лоском. Театр!
Народ спешил увидеть представление. С раннего утра на площади не протолкнуться. Находчивые смельчаки облюбовали отличные места на крышах ближних домов.
Вот уже и хозяева эшафота на месте, разложили кнуты и щипцы. Публика в нетерпении возбужденно шумит. Интересно, …и страшно, …и холодно. Но влечет как магнитом.
Их вывели из крепости ярким утром. Свет больно ударил по привыкшим к темноте глазам. Большое косматое облако, сжалившись, закрыло солнце рукавом. Иван качнулся к родителям.
- Матушка, - тихо и сипло прозвучал его голос.
- А-ну, цыц! - грозно осек его охранник. - Не сметь разговаривать!
Наташа ободряюще моргнула сыну обоими глазами - Все будет хорошо. - Попыталась улыбнуться. Улыбка получилась жалкая, неуверенная, и Лопухина поспешила отвернуться от сына. Шипами вопросы: «Что нас ждет? Что будет с детьми?», много других «что?». Она встретилась глазами с мужем. Теперь уже он, как мог, старался взглядом успокоить ее. И с Бестужевой - «Аннушка, прости меня…», - слезы навернулись на глаза. Аня улыбнулась ласково, сочувственно изогнув брови. - «Не на тебе вина…».
Ввели на лодки. Охрана расселась на скамьи вдоль бортов, осужденных оставили стоять. Длинным шестом оттолкнули лодку от берега, гребцы налегли на весла. Легкая рябь на воде, тихие всплески, свежий, прохладный утренний воздух. И этот ветер, задевая тонкие вуальки памяти, хранящей восторги детства и юности, стремится наполнить легкие, ворваться в душу и овеять ее прозрачным, желтовато-зеленым и зеленовато-голубым. И в другой раз вздохнулось бы полной грудью, упоенно, слегка пьянея, забилось бы сердце… Но нынче не так: чистый и легкий поток ударяется о мышечный спазм и плотный заслон тревоги и выплескивается назад. И от того еще горестнее: не для них нынче эта природная благодать. Предательски щиплет в носу. «Не паниковать, только не поддаваться этому. Им не удалось заставить нас оговорить себя, повиниться в тяжких…», - рука непроизвольно потянулась к занывшему плечу, - «не могут же за одни только пересуды…, надежды… Но, после того, что уже было…», - сжимаются зубы, - «нужно готовиться к худшему… Елизавета дала обет…. Значит худшее - кнут…», - в который раз Наталья выстраивала одну и ту же логическую цепочку, и в который раз - «За что?! Нет!» - Ныло и сжималось внутри. «Если и можно наши разговоры назвать преступлением, то оно ничтожно. Приговор не должен быть столь жестоким… Приговор! - За что? Немыслимо… . Глупо… . Как страшный сон, но слишком долгий, невозможный… Больно! Во сне не бывает так больно… Давно бы проснулась… Нет, все наяву - Почему, Господи? Пощади», - глаза к верху, - держаться. «Почему не объявили заранее. Ведь легче, если б заранее знать… На это-то мы имеем право! А может - помилование?» - Воздушная, легкая мысль! - «И хотят напоследок подержать в страхе!». Но не к добру пристально осматривают их гвардейцы и отводят взгляд, едва кто попытается его перехватить. «Нет, нет, нельзя обнадеживать себя, вдруг не так, тогда слишком ужасно… Настроиться, настроиться на худшее… Что может быть в худшем случае? - Кнут… Но его не пускали в ход даже для Остермана, Миниха, Рейнгольда… Рейнгольд, ты представить себе не можешь…», - зажмурила глаза, самой себе отрицательно мотнув головой. «Так, что же все-таки?» - В пору выть по-собачьи. - «Ладно, что бы ни было! Переживем! Даже, если кнут», - стиснула кулаки, что есть силы, - « С матушкой…, с матушкой такое было… Говорят, снаряд в одну воронку дважды не падает», - Лопухина мысленно иронически рассмеялась. - «Только не в России! В России бывает все! Матушку обвинили во взяткоимстве, на самом же деле - не препятствовала любви дяди Виллима (Бедный дядюшка!) и императрицы Екатерины. Как будто, можно остановить любовь! Екатерина тогда уже на следующий год вернула матушку из ссылки. Кто бы мог подумать, что ее дочь… Взъелась на меня с самого детства, и вот отводит душу, куражится! Господи, ведь ты видишь, все видишь!»
Рыдания ее души прервались от толчка. Лодка причалила к берегу. Лопухина в страхе оглянулась. Совсем рядом, слева и чуть кзади возвышается черное, зловещее… Внезапно ослабели и подогнулись колени, и ком к горлу.
- Выходи по одному, как называю, - грозно крикнул начальник конвоя, - Лопухина Наталья…
Вылезая, она зацепилась за борт, качнулась. Степан дернулся к ней, но конвойный остановил его ударом приклада, другой схватил Наталью за руку, помог устоять на ногах.
- Анна Бестужева…, - ее подхватили под локоть заблаговременно, обошлось без спотыканий.
- Лопухин Степан (выглядел спокойным, посторонняя помощь не потребовалась)…, Лопухин Иван (встал, как вкопанный, обхватив себя руками, конвойные нетерпеливо вывели под локти), Путятин Иван…, Мошков Иван…
Построив, бледную, жалкую вереницу людей подвели к ступеням «театра» . Взгляды зрителей жадно впивались в их лица, фигуры, одежду… Каждый боролся с желанием закрыть голову руками, рубахой, спрятать под мышку…
К барьеру эшафота подошел секретарь Сената Замятнин, натужно, громко начал объявлять приговор, подписанный Елизаветой:
«Мы уповали, что показанное милосердие (в деле свергнутых министров) с наичувствительнейшим удовольствием будет принято не только осужденными, но и их фамилиями…
Степан Лопухин с женою Натальей и ее сыном…, забыв страх Божий и не боясь страшного суда его, несмотря ни на какие опасности, не обращая внимания, что по первому делу они находились в подозрении и содержались под арестом, презря милости оказанные им, решились лишить нас престола…
Лопухины же Степан, и Наталья, и Иван по доброжелательству к принцессе Анне и по дружбе с бывшим обер-гофмаршалом Левенвольде, составили против нас замысел, да с ними графиня Анна Бестужева, по доброхотству к принцам и по злобе за брата своего Михайлу Головкина, что он в ссылку сослан, забыв его злодейские дела и наши к ней многие по достоинству милости. И все они в течение нескольких месяцев часто съезжались в доме графини Бестужевой, Степана Лопухина и маркиза де Ботта, советуясь о своем замысле.
Жена его Наталья и Анна Бестужева были начальницами всего злого дела и привлекли: князя Ивана Путятина, по делу принцессы бывшего не только в подозрении, но и в розыске; Софью Лилиенфельд, …
Наталья Лопухина, будучи статс-дамой, самовольно ко двору не являлась и, хотя о том неоднократно говорено ее родным, но она не слушалась. …»
Осужденные слушали и не верили тому, что слышат. Так просто, так складно, будто они и в самом деле злодеи, коварные заговорщики. Наталья услышала: «… колесовать…», - и, как будто, никак не могла вспомнить значение этого слова. Но и не забыла полностью, оно стояло где-то рядом, тяжелое, но не могло быть употреблено применительно к ней. «… от того их всемилостивейше…», - да, так и должно было быть. Помилование - это понятно. Но: «… кнутом, урезать языки…» - и это помилование? Это ошибка.
Секретарь закончил читать. Конвоир подтолкнул Лопухину в плечо. Она шагнула на ступень эшафота, где, заложив руки за спину, поджидали свою жертву заплечные мастера. В полусне упал и разбился стеклянный пузырь со льдом, брызнули невидимые осколки. Она шла, не сопротивляясь, оглядываясь по сторонам растерянным взглядом. Нужно было быстро понять что-то и что-то сделать. Но никак не удавалось схватиться за ниточку… Как бывает во сне: нужно быстро решить задачу, и время уже на исходе, а ты все возишься, ошибаешься…
Один из палачей приблизился к осужденной и сорвал мантилью с ее плеч.
Длинный сутуловатый парень из первого ряда, дожевывая пирожок, крикнул:
- Ну-тка, поглядим, что то за статс-дама!
С разных сторон послышалось еще несколько смешков и подобных выкриков.
- Лопухина! А не врали - хороша чертовка! - Громко и смачно произнес чей-то насмешливый голос.
Наталья Федоровна резко обернулась к толпе: унижение, боль, безвозвратность…. Публично! Она прижала руки к груди, отступая от палача и бледнея, хрипло прошептала, - не надо. Не смейте …, нет!
Не обращая внимания на мольбы своей жертвы, кат рванул ткань сорочки. Лопухина заплакала и попыталась оттолкнуть от себя его руки. Увидев заминку, подошел второй. Но приговоренная к экзекуции, не желая признавать неотвратимое, отчаянно забилась в их руках: плакала, отбивалась, изловчившись, вцепилась зубами в кисть одного из мучителей. Тот чертыхнулся, высвобождая руку, процедил:
- Ну, ты меня запомнишь, красавка, - и, ухватив за волосы, резко развернул ее лицом к своему помощнику, который взял бывшую статс-даму за обе руки и, круто повернувшись, вскинул к себе на плечи, как мешок.
- Ты гляди, какая прыткая, - хохотнул любитель пирожков.
- И не жалко тебе ее, - тихо сказала, стоящая позади него, женщина.
- А что, - ответила ей, бойкая бабенка с бегающими мелкими глазками, - пущай и она попробует, как кнутом приласкают. Не все ж им только пряники.
- Уймись, бесстыжая, - смерил ее тяжелым взглядом здоровенный бородатый мужик, - ну как, если б ты была на их месте, весело б тебе было?
- И то верно. За что их так, баб-то? Не ровен час, до смерти запорют…, - пронесся в воздухе сердобольный шепоток.
Остроглазая торговка, подбоченясь, собралась было ответить им всем, как полагается, но в этот момент душераздирающий вопль повис над площадью, и все другие голоса стихли.

Все внимание толпы снова обратилось к Наталье Лопухиной. Кнут, падая тяжело и хлестко, впивался в тело, а, отпуская жертву, издавал неизменный сипяще-чавкающий всхлип. Глубокой бороздой оставалась его кровавая роспись на выгнутой в тщетном усилии спине. Дыхание останавливалось от каждого удара, чтобы прорваться с сукровичной пеной истошным протяжным криком до следующего счета - следующего камня на весах монаршей фемиды. Хрипели в надрыве голосовые связки. Слезы застилали черные, в одни зрачки, глаза. Перед глазами русые волосы и толстая шея палача-подмастерья. На них грязь и розовая слюна Натальи. От пронзающей насквозь боли рывком вскинула голову кверху - глубокое синее небо и безмятежно белые облака - удачное дополнение к картине несправедливости и невозможности. Разорванное сознание не породило ни единого слова, которое могло быть адресовано этой бездонной выси. Нечленораздельной первозданной мольбой ушло туда сообщение о необоснованно жестокой и бессмысленной расправе.
Мыслей не было. Не думала, не ждала. Рвалась, рвалась и рвалась. Бесполезность борьбы бесформенными лохмотьями вскидывалась в оглушенном разуме, но существо повиновалось животному исступлению инстинкта. Казалось, не будет конца, или это конец….
Потом почувствовала, как опускается вниз на деревянный настил помоста. Палач сдавливает горло. Еще не окончена экзекуция. Вспомнила, что еще предстоит… Сжать зубы, противиться. Жить…, воздуха… Клубится серый, мерцающий туман. Закашлялась. Груботканая ловушка захватила и потянула наружу все от самых ключиц. Полоснула остро-едкая боль и разлилась расплавленным свинцом. Последний крик захлебнулся кровью, и навалилась липкая, тяжелая темнота.

Лопухина потеряла сознание и уже не слышала, как палач, крикнув: «Кому язык, дешево продам», - бросил к ногам собравшего люда еще горячую часть ее плоти. Она не могла видеть, как отскочил в сторону тощий паренек, по виду - студент, его меловобледное лицо и дрожащие руки. Говорливая баба с маленькими злыми глазами застыла, как каменное изваяние. На рукаве бородача повисла его маленькая, полненькая жена. Гвардейцы стыдливо натянули ей на голову чистую тонкого хлопка сорочку, продели в рукава безжизненные руки, затолкали в рот свернутую жгутом тряпку, края завязали на затылке, уложили на телегу животом вниз. Все с трудом переводили дыхание. А на театр уже поднималась следующая жертва - Анна Бестужева.
Люди почувствовали, как сжимается нутро, в ожидании повторения, только что увиденного, представления, с жалостью смотрели на осужденную: хрупкая, русоволосая, словно прозрачная - выдержит ли?

Анна Гавриловна казалась спокойно-усталой. На душе же тоска. «Оттолкнуть охранника, спрыгнуть со ступеней и бежать, бежать отсюда без оглядки!» - Мелькнула в голове детская, отчаянно ищущая спасения мысль. Но Анна Бестужева, дочь вице-канцлера Головкина, вдова любимца Петра I Павла Ягужинского, жена обер-гофмаршала Михаила Бестужева, была не девочкой, а взрослой, рассудительной женщиной, к тому же, настолько выдержанной, насколько и сама никогда от себя не ожидала. Поднявшись на залитый кровью эшафот к палачу, она открыто, с обреченным спокойствием посмотрела ему в глаза. Он был зол, от него шел отчетливый запах пота и алкоголя. Но, встретившись взглядом с большими, карими глазами жертвы, в которых не было ни ненависти, ни мольбы, ни даже явного страха, а только вопрос: «Кто ты? - Ведь человек, не зверь? Я не должна бояться тебя?», вдруг смутился, отвернулся в сторону и снова искоса, исподлобья, с непривычным чувством неуверенности посмотрел на Бестужеву. Она сняла с себя золотой, сверкающий бриллиантами крест, протянула его палачу. «Это Вам», - ее голос был ровным и грустным, со вздохом: таким, которым говорят, передавая нечто ценное тому, кому доверяют. Рука ее не дрожала, дрогнула рука опытного заплечного мастера. Загнанные в отдаленные ниши души его, казавшиеся давно забытыми чувства стеснили грудь. «Закончить все побыстрее, прийти домой и залить вином, прогнать от себя все то, с чем невозможно жить…». За все время экзекуции он больше не посмел взглянуть в эти глаза. Но кнут ложился на ее спину мягко, едва рассекая кожу. Захватывая в щипцы краешек ее языка, палач мысленно молил: «Только не дергайся и не кричи. Ради Бога, не кричи!». Анна Гавриловна не кричала.
В дальнейшем в тот день работа заплечного мастера как-то не пошла. Ни при наказании сдержанного, терпеливого Степана Васильевича, ни его в голос рыдающего сына, ни других приговоренных к экзекуции, палач не проявлял обычного усердия.
Экзекуция близилась к завершению. На эшафоте получал свою долю кнутов Александр Зыбин. Среди толпящегося люда шустро проталкивался торговец пирожками.
- Пирожочки, пирожочки, с пылу, с жару, - звонко выкрикивал он, - с мяском, с картошечкой, с капусткой, с грибочками. Кто желает? Пирожочки…. - Был он веселый и расторопный. Чистый фартук и белые нарукавники внушали доверие.
- А-ну, иди сюда, - позвал его из открытой кареты хорошо одетый вельможа. - Почем пирожки?
- По гривеннику любой, ваше благородие, - поклонился ему лоточник.
Вельможа купил пару пирожков, один протянул своему молодому спутнику, похоже, сыну. Юноша откусил пирожок и скривился, пережевывая тесто с обжаренным луком.
- Пирожки с мясом, - хмыкнул он. - Да, в них мяса столько же, сколько правды в этом «лопухинском деле»!
- А ты помалкивай! - грубо одернул его отец. - А то, не ровен час, - он ткнул белым пальцем, - сам угодишь в такой вот пирожок.

Когда к Наталье вернулось сознание и способность, сквозь застилавшую глаза пелену, различать окружающее, она обнаружила, что лежит на телеге, которая, со скрипом раскачиваясь, медленно куда-то движется. Чья-то рука с нежностью провела по ее волосам. Какое странное и неожиданное ощущение. «Может все-таки - все сон? Или я уже умерла, и это ангел пришел за мной и погладил своим крылом? Но мог ли Господь принять меня после всего, что из-за глупости моей произошло?». Она повернула голову - это был муж. Лицо бледно-серое, черные круги под ласковыми карими глазами, седые влажные волосы прилипли ко лбу и вискам. Она хотела спросить у него, куда их везут, что с сыном, еще что-то, но не смогла: оскальзываясь, с трудом удержалась на краю обрыва, с которого, грохоча, срывались тяжелые камни, норовя увлечь ее вниз, туда, где, как зыбучий песок, распростер свои мягкие, удушливые объятия обморок. Сжав зубы, с помощью Степана она села, прижалась лбом к его плечу. «Вот на что они обрекли нас: неужели, я больше никогда не смогу ничего спросить, больше никогда не смогу ничего сказать. Никогда - какое страшное слово», - она судорожно сглотнула - нет, плакать она не станет. Раздражала насквозь промокшая, бесполезная повязка. Наташа со стоном вытащила ее изо рта, стянула через голову, отбросила, стараясь не смотреть.

Наталья Лопухина считалась одной из самых блистательных красавиц российского двора, она разбивала сердца самых завидных кавалеров, не боясь вступать в соперничество с самой цесаревной Елизаветой. За что вскоре и поплатилась…

На самом деле, никто не стрелял, не щурился, не опускал очи долу. Напротив, жадная до зрелищ толпа, запрудившая 29 августа 1743 года Васильевский остров, глядела во все глаза и на эшафот, сколоченный наскоро из грязных досок, и на грозных, с лицами, как вымя, заплечных дел мастеров, и на внушительных размеров колокол, возвещавший о начале экзекуции.

После чтения “милостивейшего” монаршего указа, приговорившего ее к битью кнутом, вырезыванию языка, конфискации имущества и ссылке в Сибирь, к ней подошел палач, грубо сорвал мантилью и разорвал рубашку. Она заплакала, тщетно стараясь вырвать платье, дабы прикрыть им наготу. Тут один из экзекуторов властно схватил ее за руки, повернулся и вскинул себе на спину, в то время как другой наносил жертве один за другим жестокие свистящие удары кнутом - один, два, три.

Экзекуция Н.Ф. Лопухиной

После этого к обессиленной женщине приблизился новый палач не то с клещами, не то с ножом в руке. Разжав несчастной челюсти, он просунул в рот инструмент и стремительным движением вырвал оттуда большую часть языка.

- Кому надо язык? - кричал он со смехом, обращаясь к народу, - Купите, дешево продам!..

По матери Наталья происходила из печально знаменитого в российской истории семейства Монсов, от которого и наследовала свою замечательную красоту. Ее родная тетя, обворожительная Анна Монс, как мы уже писали, была в течение десяти лет предметом любви самого Петра Великого, а дядя, красавец и щеголь Виллим Монс, вскружил голову императрице Екатерине Алексеевне.

Впрочем, они жестоко пострадали от взбалмошного царя; досталось и матери Натальи - Матрене Монс (Балк), которую за потворство брату прилюдно выпороли плетью, а затем выслали вон из столицы (и это несмотря на то, что она одно время была тоже наложницей Петра). Так что у Натальи Федоровны, как у отпрыска опального семейства, были резоны для стойкой ненависти к царю-преобразователю.

Непросто сложились отношения с Петром I и у мужа Натальи, Степана Васильевича Лопухина, приходившегося кузеном первой постылой жене Петра - Евдокии Лопухиной, заточенной царем в монастырь под “крепкий караул”. Это Петр, вопреки декларируемому им указу не принуждать молодых к женитьбе, буквально настоял на браке Натальи со Степаном, хотя те открыто признавали, что не испытывают друг к другу ни малейшего влечения.

Степан Лопухин говорил впоследствии: “Петр Великий принудил нас вступить в брак; я знал, что она ненавидит меня, и был к ней совершенно равнодушен, несмотря на ее красоту”.

Однако в первый же год их брака в России разразился процесс над царевичем Алексеем, в ходе которого сложил голову на плахе брат томившейся в монастыре Евдокии, Абрам Федорович Лопухин; другие же представители рода оказались в далекой сибирской ссылке.

Пострадала и молодая супружеская чета. Современный историк Леонид Левин объяснил причину гонений на Степана:

“Известен эпизод, происшедший в 1719 году, в церкви при отпевании сына Петра I от второй жены Петра Петровича, горячо любимого отцом; стоя у гроба ребенка, Лопухин демонстративно рассмеялся и громко сказал, что “свеча не угасла”, намекая на единственного потомка Петра по мужской линии - Петра Алексеевича - сына казненного Алексея”.

Горяч нравом и буен был Лопухин, отличаясь и недюжинной физической силой. Попав в Колу, он буквально затерроризировал всю охрану - избивал солдат, а “сержанта бил по голове дубиною и оную дубину об его, сержанта, голову сломал ”. Стража отправляла в столицу одну за другой жалобы: “Так бил и увечил солдат, что многие чуть не померли ”; “даже ангел Божий с ним не уживется, а если дать ему волю, то в тюрьме за полгода не останется никого” .

Он, как и Наталья, костерил Петра I, так сурово расправившегося с его родней. Вездесущая Тайная канцелярия распорядилась вновь бить строптивого арестанта батогами, но тот все не унимался.

Наконец, пришла долгожданная воля, и чета Лопухиных поселилась в Москве, а с воцарением Петра II (той самой “не угасшей свечи”) они, как и другие их родичи, были возвращены ко Двору. Особым почетом была окружена “государыня-бабушка ” юного императора - Евдокия Лопухина, с которой был дружен Степан.

Евдокия Лопухина в монашеском облачении

Вот как описывает ее приготовления к выходу в свет Валентин Пикуль:

“Датской водою, на огурцах настоянной, омыла себе белые груди. Подскочили тут девки с платками и стали груди ей вытирать. Майским молоком от черной коровы вымыла Наташка лицо - ради белизны (и без того белое). Для легкости шага натерла миндалем горьким пятки: танцевать предстоит изрядно.

В разрез груди она вклеила мушку - кораблик с парусом. Достала другую - сердечком, и - на лоб ее! Для обозначения томности сладострастной подвела на висках голубые стрелки, поняла, что для любви готова”.

Лопухина слыла эталоном красоты, законодательницей придворных мод и пользовалась в обществе оглушительным успехом. Вдобавок к неотразимой красоте, главною прелестью которой были темные и томные глаза, она была умна и образованна. Ее биограф, историк и литератор XIX века

Дмитрий Бантыш-Каменский восторженно писал: “Толпа вздыхателей постоянно окружала красавицу Наталью, - с кем танцевала она, кого удостаивала разговором, тот считал себя счастливейшим из смертных. Где не было ее, там царствовало принужденное веселье; появлялась она - радость одушевляла общество;.. .красавицы замечали пристально, какое платье украшала она, чтобы хотя нарядом походить на нее”.

До нас дошел любопытный документ. Это реестр портного, некоего Ягана Гилдебранта, о сделанной, но не оплаченной работе для Лопухиной. Здесь красавице предъявлен счет:

“За работы фиолетовой самары и за приклад к оной костей, шелку и крашенину - 3 р.; за работу шнурования - 4 р.; за работу фижбенной юбки и за прикад ко оной костей - 4 р.; за работу зделанной обяринновой самары и за приклад ко оной костей и шелку; за работу померанцавого цвету грезетовой самары и за приклад ко оной и шелку.”.

Не будем останавливаться на упомянутых здесь конкретных деталях одежды того времени. Отметим лишь, что самара (или контуш) - это, как пишут историки костюма, “дитя галантного века. широкая одежда с декольте, без талии, падающая свободными складками до пола;.к ней приделали лиф, который, хотя и обрисовывал бюст, но только спереди ”; а фижбенной называлась юбка с вшитыми в нее костями или китовым усом.

Что же касается окраски платья, то наша щеголиха предпочитала, как видно, броские цвета, хотя ей уже давно перевалило за тридцать.

Она обладала внешним лоском: превосходно говорила по-французски, изящно танцевала, всегда была весела и занимательна в разговорах. К тому же Елизавета была на десять лет моложе Натальи.

Впрочем, у Лопухиной, загубившей, как говорит современник, “немало сердец”, приверженцев было куда больше. Не станем уподобляться мифическому Парису, взявшемуся судить, которая из красавиц лучше. Подчеркнем лишь, что между дамами, стремившимися всячески перещеголять друг друга, существовало давнее соперничество.

Соревнуясь с Елизаветой, как женщина с женщиной, Лопухина, проведав, в каком платье она собирается быть на куртаге или на балу, могла заказать себе такое же платье и появиться в нем в обществе, очень этим раздражая амбициозную цесаревну.

Портрет юной Елизаветы, Луи Каравак

Однако при Анне Иоанновне и, в особенности, позднее, при правительнице Анне Леопольдовне такие чувствительные для Елизаветы уколы не только сходили Наталье с рук, но и возбуждали насмешки над дщерью Петра, не пользовавшейся тогда особым весом и влиянием.

Дополнительный стимул в этой щегольской баталии придавала Лопухиной ее ненависть к Петру, перешедшая и на его дочь. Думается, что и Елизавета с тех самых пор затаила на Наталью Федоровну острую обиду.

При всей своей внешней несхожести обе дамы были объектом пересудов. Наталью называли “пройдохой блудодейной ”, столь же порицали и Елизавету за ее “рассеянную жизнь ”. Не будем приводить имена фаворитов цесаревны, ибо не она - героиня нашего повествования.

Что же касается Лопухиной, то, на наш взгляд, ее осуждали напрасно. Да, она не хранила супружескую верность. Но ведь ее брак с нелюбимым был обречен с самого начала.

Это, кстати, понимал и Степан Лопухин - он вовсе не корил жену за измены, а в какой-то мере оправдывал ее, говоря: “К чему же мне смущаться связью ея с человеком, который ей нравится, тем более, что нужно отдать ей справедливость, она ведет себя так прилично, как только позволяет ей ее положение”.

Таким человеком стал для Натальи франтоватый обер-гофмаршал, граф Рейнгольд Густав Левенвольде. “Счастием обязан женщинам ”, - говорили о нем. Но следует признать, долгая, проверенная годами бескорыстная связь с Лопухиной не прибавляла Рейнгольду ни титулов, ни регалий и объяснялась именно сердечной склонностью.

И хотя его нельзя назвать верным любовником (поговаривали, что он держал дома целый сераль красавиц-черкешенок), граф был постоянен в отношениях с Натальей и открывал перед ней лучшие стороны своей натуры. Лопухина же ни на кого, кроме милого ей Левенвольде, и смотреть не могла!

Красавица статс-дама Наталья Федоровна Лопухина, герцогиня Гессен-Гомбургская и граф Левенвольде, фаворит Лопухиной. Они втроем сидят в ногах больной императрицы и играют в карты. (Фрагмент картины “Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны”. Валерий Якоби. 1872 г.).

Среди желанных гостей Двора был австрийский посланник Антонио Отто Ботта д’Адорно, к которому Наталья и Рейнгольд испытывали глубокое уважение.

Вообще, время императора Иоанна Антоновича и правившей за него регентши Анны Леопольдовны было золотым для семьи Лопухиных. Степан Васильевич занял видный пост генерал-кригс-комиссара. Блистала при Дворе и Наталья Федоровна. А их сына, Ивана Степановича, назначили камер -юнкером и приняли в интимный круг особо приближенных к правительнице. Он сошелся и с влиятельным фаворитом Анны Леопольдовны Карлом Морицем Линаром.

Первым делом новая императрица расправилась с ведущими сановниками предыдущего царствования. Трагичной была судьба и Левенвольде, сосланного на безвыездное житье в далекий Соликамск. Легла опала и на Лопухиных: поместья, дарованные Анной, были у них отняты.

Лишился должности и был отставлен тем же чином, без всякого повышения и награды, Степан Васильевич; отчислили из камер-юнкеров Ивана Степановича (его перевели подполковником в армию, без назначения в полк); Наталья Федоровна, хотя продолжала оставаться статсдамою, чувствовала нерасположение к себе монархини.

Кроме того, она украсила прическу такой же, как у Елизаветы, розой. Это демонстративное неподчинение монаршему запрету было воспринято как неслыханная отчаянная дерзость - императрица заставила Наталью встать на колени и, вооружившись ножницами, срезала с ее головы розу и вдобавок отхлестала по щекам.

Императрица Елизавета Петровна.

Подобная выходка Лопухиной была для Елизаветы тем несноснее, что она, став самовластной императрицей, уже не терпела соперничество и похвалы чужой красоте. И кто, казалось бы, посмел бы конкурировать с этой венценосной щеголихой? А вот Наталья Федоровна посмела, желая отомстить за любимого! После названной сцены она вовсе перестала посещать балы во дворце (впоследствии ей припомнят и это: “самовольно во дворец не ездила.”).

Она поручила сыну, Ивану, передать через Бергера свой поклон ссыльному: “Граф Левенвольде не забыт своими друзьями и не должен терять надежды, не замедлят наступить для него лучшие времена!”

Благодаря этому назначение Бергера в забытый Богом Соликамск было отменено. Он остался в Петербурге и получил указание выведать у Ивана Степановича, на чем это Лопухины основывают надежды, что участь Левенвольде изменится к лучшему.

Бергер вместе с другим доносчиком, капитаном Матвеем Фалькенбергом, зазвали молодого Лопухина в трактир, крепко подпоили и стали жадно внимать его пьяным откровениям. Горькая обида семьи на новую власть сразу выплеснулась наружу.

“Государыня ездит в Царское Село и берет с собой дурных людей, - почти кричал хмельной Иван, - любит она чрезвычайно английское пиво. Ей не следовало быть наследницей на престоле; она ведь незаконнорожденная - родилась за три года до венчания своих родителей.

Нынешние правители государственные - все дрянь, не то, что прежние - Остерман и Левенвольде; один Лесток только проворная каналья у государыни. Скоро, скоро будет перемена! Отец мой писал к моей матери, чтоб я никакой милости у нынешней государыни не искал ”.

Лансере Евгений, “Императрица Елизавета Петровна в Царском Селе”.

Раззодоривая сильнее болтливого Лопухина, Фалькенберг как бы невзначай спросил: “Нет ли тут кого побольше ?” И Иван бросил фразу, дорого стоившую всему семейству Лопухиных: “Австрийский посол, маркиз Ботта, императору Иоанну верный слуга и доброжелатель”.

Узнав о разглагольствованиях младшего Лопухина, “проворная каналья ” Лесток воодушевился. Воображение рисовало ему зловещую картину тотального заговора против Елизаветы, нити которого призван распутать он, преданный монархине лейб-медик. Что там Лопухины, когда врагом трона была птица поважнее - сам австрийский эмиссар Ботта!

Впрочем, он тут же вспомнил, что Наталья приятельствует с Анной Гавриловной (урожденной Головкиной, по первому браку Ягужинской), женой Михаила Петровича Бестужева. А ее любимый брат Анны Гавриловны, Михаил Гаврилович Головкин, как и Левенвольде, был отправлен в сибирскую ссылку, следовательно, и Бестужева не жалует новую власть. При этом она, как и Лопухина, была дружна с австрийским маркизом.

Но и Анна Г авриловна интересовала Лестока не сама по себе, а лишь поскольку приходилась снохой главному его сопернику при Дворе - вице-канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву, который не поддерживал его франко-прусские симпатии, а твердо гнул свою политическую линию на альянс с Австрией. Таким образом, сверхзадача, которую поставил перед собой Лесток, была приплести к делу вице-канцлера, свалить его и тем самым упрочить свое влияние на императрицу.

Под пыткой заговорила и Наталья Федоровна. Она признала, что маркиз Ботта не раз бывал у нее в доме и вел разговоры о судьбе августейшей семьи. “Слова, что до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, - отвечала Лопухина, - я от него слышала и на то ему говорила, чтоб они не заварили каши и в России беспокойств не делали. С графинею Анною Бестужевой мы разговор имели о словах Ботты, и она говорила, что у нее Ботта то же говорил”.

Граф Иоганн Германн Лесток - первый в России придворный лейб-медик, действительный тайный советник, главный директор Медицинской канцелярии. В конце 1730-х и начале 1740-х годов — доверенное лицо Елизаветы Петровны, организатор дворцового переворота 25 ноября 1741 года.

Анна Гавриловна Бестужева, так же пытанная, сказала: “Говаривала я не тайно: дай бог, когда бы их (Брауншвейгскую фамилию) в отечество отпустили”.

Призвали в застенок и отличавшегося прямолинейностью Степана Васильевича Лопухина. Он не стал юлить, а сразу сознался: “Что ее величеством я недоволен и обижен, об этом с женою своею я говаривал и неудовольствие причитал такое, что. без награждения рангом отставлен; а чтоб принцессе [Анне Леопольдовне - Л.Б.] быть по- прежнему, желал я для того, что при ней мне будет лучше” .

Подтвердил он и то, что Ботта нелестно отзывался о новой императрице и клеймил беспорядки нынешнего правления. К этому мифическому “заговору”, получившему в истории название “лопухинское дело”, были привлечены еще несколько человек - их также наказали за то, что они якобы знали о нем, но не донесли. По мысли Лестока, пружиной “заговора” должен был быть именно Ботта - лейб-медик прямо говорил допрашиваемым, что если они покажут на маркиза, их участь будет облегчена.

Однако, главная цель Лестока - устранить вице-канцлера Алексея Бестужева - с треском провалилась. Не пострадал даже его брат, Михаил Бестужев, женатый на “государственной преступнице” Анне Г авриловне. Она же, Анна Бестужева, не только не оговорила мужа, но полностью обелила его.

Русский Двор настаивал на примерном наказании Ботта, о чем Елизавета писала императрице Австро - Венгрии Марии-Терезии. Последняя некоторое время защищала своего эмиссара, но затем, не желая портить отношения с Россией, отправила его в Грац и в течение года держала там под караулом.

Расправа с русскими фигурантами дела была куда более жестокой. Генеральное собрание постановило: Степана, Наталью и Ивана Лопухиных, а также Анну Бестужеву “вырезав языки, колесовать, тела положить под колеса ”. Однако Елизавета, поклявшаяся, что при ней в России не произойдет ни одной смертной казни, смягчила приговор и даровала им жизнь. Но какую жизнь!

Наталья Фёдоровна Лопухина, урождённая Балк — племянница Анны Монс, статс-дама императриц Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны, по приказу последней выпорота, лишена языка и сослана в Сибирь.

Примечательно, что она, немка по национальности и лютеранка по вероисповеданию, будучи в ссылке, 21 июля 1757 года приняла православие. Что подвигло ее на это? Ведь русский Бог был так беспощадно строг к ней. Может быть, ее просветлили страдания, и она приняла их как спасение души, как высшую благодать.

С воцарением императора Петра III Лопухина получила прощение и возвратилась в Петербург. Дутое “лопухинское дело” было пересмотрено. Вот что писала о нем Екатерина II:

“Все это сущая неправда. Ботта не составлял заговора, но он часто посещал дома госпож Лопухиной и Ягужинской; там говорили несколько несдержанно о Елизавете, эти речи были ей донесены; во всем этом деле, за исключением несдержанных разговоров, не видно и следа заговора; но то правда, что старались его найти, дабы погубить великого канцлера Бестужева, деверя графини Ягужинской, вышедшей вторым браком за брата великого канцлера ».

В Петербурге Наталья Федоровна снова стала бывать в обществе. Но, резюмировал Дмитрий Бантыш - Каменский, “время и печаль изгладили с лица красоту, причинившую погибель Лопухиной”.

Биограф заключил, что Елизавета погубила Наталью из зависти к ее красоте. Одно бесспорно: дама, дерзнувшая соперничать с императрицей, вызвала у последней негодование и враждебность. А потому Елизавета Петровна была рада расправиться с ней, когда представился удобный случай.

Наталья Лопухина пережила свою обидчицу и оставила свет уже в царствование Екатерины II, 11 марта 1763 года, на 64 году жизни. В последние годы уже не завидовали ее красоте, не окружала ее и шумная толпа поклонников, и никто уже не верил, что эта увядшая немая старуха была когда-то соперницей самой императрицы.

Лев Бердников

Из книги «Русский галантный век в лицах и сюжетах», Т.1

Племянница Анны Монс, статс-дама императриц Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны, по приказу последней выпоротая, лишенная языка и сосланная в Сибирь.

Мать Натальи, Матрена Монс, была статс-дамой Екатерины I и являлась супругой московского губернатора генерала Фёдора Николаевича Балка (поэтому носила прозвище «Балкша»). Их дочь Наталья стала женой любимца Петра I и двоюродного брата царицы Евдокии Федоровны, морского офицера, впоследствии вице-адмирала и кавалера ордена св. Александра Невского Степана Васильевича Лопухина.

Еще девочкой вошла в свиту Екатерины Иоанновны и сопровождала её к супругу в Мекленбург (1716). Приблизительно до 1718 года вернулась в Россию, где вышла замуж, как указывают, по желанию императора.

Но на обе семьи посыпались неприятности. Двоюродный брат Лопухина был осужден по делу царевича Алексея. В 1719 году торжествующий вид Лопухина и его смех во время богослужения по случаю смерти царевича Петра Петровича стал причиной ссылки с женой и детьми в Кольский острог. Наталья последовала за ним и претерпевала всяческие лишения.

Затем по делу брата Виллема Монса, фаворита Екатерины I, (1724) мать Лопухиной Матрену по приказу Петра I выпороли кнутом и сослали в Тобольск. При вступлении на престол Петра II, потомка Евдокии Лопухиной, участь семьи стала более благоприятной. Сенатским указом от 21 июля 1727 г. их вернули из ссылки в Петербург. Император допустил Лопухиных ко двору и возвел Степана Васильевича в звание камергера. При следующих правителях, к которым Лопухина склонялась еще со времен своей мекленбургской поездки, ей и мужу удалось занять относительно видное место. Лопухин получает должность кригскомиссара по морской части (указ Сената 11 сентября 1740 г.) в ранге вице-адмирала и с правом присутствования в Адмиралтейств-коллегии (указ 2 октября 1740 г.). 8-го апреля 1741 г. ей дарят имение: отписную Глумовскую волость в Суздальском уезде, ее мужа производят в генерал-поручики.

«Лопухина была известна как светская женщина, модница, любительница балов и тому подобных развлечений, даже как кокетка, загубившая немало сердец. Говорят, но вряд ли это основательно, будто бы даже сама суровость проявленная Елизаветой в отношении Лопухиной, была вызвана удачным соперничеством в амурных делах».

При вступлении на престол Елизаветы Петровны новая императрица отправила любовника Лопухиной гофмаршала Рейнгольда фон Левенвольде в ссылку. Чету Лопухиных также арестовали, но вскоре отпустили. Они потеряли свои имения и должности.

В 1743 году в результате доноса и политической интриги семью арестовали снова и обвинили в участии в заговоре, допрашивали и пытали («Лопухинское дело»). Окончательное решение гласило, что Степан, Наталья и Иван Лопухины, «по доброжелательству к принцессе Анне и по дружбе с бывшим обер-маршалом Левенвольдом, составили… замысел…». Приговор гласил: вырвать языки и колесовать, но по царской милости его смягчили на следующее: бить кнутом; вырвать языки, сослать в Сибирь, все имущество конфисковать. Ее дочерей, Настасью, Анну и Прасковью сослали в отдаленные деревни.

В Сибири Лопухина пробыла 20 лет, вернулась в Петербург только после кончины Елизаветы Петровны с воцарением Петра III, похоронив мужа и сына. Скончалась в царствование Екатерины II на 64-м году жизни 11 марта 1763 года и похоронена в Спасо-Андрониковом монастыре в Москве. Ее дочь Анна пережила мать на три года. Дочь Настасья вышла замуж за графа Головина, дочь Прасковья - за князя Голицына.

Некоторые исторические факты из биографии Н. Ф. Лопухиной находят своё отражение в многосерийном художественном фильме «Гардемарины, вперёд!» 1987 год(режиссер Светлана Дружинина).

Ее красота была столь ослепительной, что, как гласит народная легенда, когда солдатам приказали ее расстрелять, те из боязни обольщения, палили в нее зажмурившись, не смея даже взглянуть ей в лицо. Эти сведения не вполне точны, хотя казнь действительно имела место. На самом деле, никто не стрелял, не щурился, не опускал очи долу. Напротив, жадная до зрелищ толпа, запрудившая 29 августа 1743 года Васильевский остров, глядела во все глаза и на эшафот, сколоченный наскоро из грязных досок, и на грозных, с лицами, как вымя, заплечных дел мастеров, и на внушительных размеров колокол, возвещавший о начале экзекуции. После чтения “милостивейшего” монаршего указа, приговорившего ее к битью кнутом, вырезыванию языка, конфискации имущества и ссылке в Сибирь, к ней подошел палач, грубо сорвал мантилью и разорвал рубашку. Она заплакала, тщетно стараясь вырвать платье, дабы прикрыть им наготу. Тут один из экзекуторов властно схватил ее за руки, повернулся и вскинул себе на спину, в то время как другой наносил жертве один за другим жестокие свистящие удары кнутом - один, два, три. После этого к обессиленной женщине приблизился новый палач не то с клещами, не то с ножом в руке. Разжав несчастной челюсти, он просунул в рот инструмент и стремительным движением вырвал оттуда большую часть языка.

Кому надо язык? - кричал он со смехом, обращаясь к народу, - Купите, дешево продам!..

Чем же навлекла на себя монарший гнев эта женщина, Наталья Федоровна Лопухина (урожденная Балк) (1699-1763), с которой расправились, как с закоренелой государственной преступницей? Ответ на вопрос дает вся ее жизнь, а потому обратимся сперва к родословной нашей героини. По матери Наталья происходила из печально знаменитого в российской истории семейства Монсов, от которого и наследовала свою замечательную красоту. Ее родная тетя, обворожительная Анна Монс, как мы уже писали, была в течение десяти лет предметом любви самого Петра Великого, а дядя, красавец и щеголь Виллим Монс, вскружил голову императрице Екатерине Алексеевне. Впрочем, они жестоко пострадали от взбалмошного царя; досталось и матери Натальи - Матрене Монс (Балк), которую за потворство брату прилюдно выпороли плетью, а затем выслали вон из столицы (и это несмотря на то, что она одно время была тоже наложницей Петра). Так что у Натальи Федоровны, как у отпрыска опального семейства, были резоны для стойкой ненависти к царю-преобразователю.

“Петр Великий принудил нас вступить в брак; я знал, что она ненавидит меня, и был к ней совершенно равнодушен, несмотря на ее красоту”.

Пострадала и молодая супружеская чета. Современный историк Леонид Левин объяснил причину гонений на Степана: “Известен эпизод, происшедший в 1719 году, в церкви при отпевании сына Петра I от второй жены Петра Петровича, горячо любимого отцом; стоя у гроба ребенка, Лопухин демонстративно рассмеялся и громко сказал, что “свеча не угасла”, намекая на единственного потомка Петра по мужской линии - Петра Алексеевича - сына казненного Алексея”.

За столь дерзкий поступок Степан был отдан под суд, бит батогами и сослан вместе с молодой женой к Белому морю, в Колу. Но перед ссылкой ему удалось поквитаться с доносчиком, подьячим Кудряшовым, и нещадно отлупцевать его. Горяч нравом и буен был Лопухин, отличаясь и недюжинной физической силой. Попав в Колу, он буквально затерроризировал всю охрану - избивал солдат, а “сержанта бил по голове дубиною и оную дубину об его, сержанта, голову сломал”. Стража отправляла в столицу одну за другой жалобы: “Так бил и увечил солдат, что многие чуть не померли”; “даже ангел Божий с ним не уживется, а если дать ему волю, то в тюрьме за полгода не останется никого”. Он, как и Наталья, костерил Петра I, так сурово расправившегося с его родней. Вездесущая Тайная канцелярия распорядилась вновь бить строптивого арестанта батогами, но тот все не унимался.

Наконец, пришла долгожданная воля, и чета Лопухиных поселилась в Москве, а с воцарением Петра II (той самой “не угасшей свечи”) они, как и другие их родичи, были возвращены ко Двору. Особым почетом была окружена “государыня-бабушка” юного императора - Евдокия Лопухина, с которой был дружен Степан.

Обласканы были Лопухины и при императрице Анне Иоанновне: им даровали богатые вотчины;

Степан получил генеральский чин, а Наталья стала одной из самых заметных статс-дам Двора ее величества, выделяясь отчаянным щегольством. Вот как описывает ее приготовления к выходу в свет Валентин Пикуль: “Датской водою, на огурцах настоянной, омыла себе белые груди. Подскочили тут девки с платками и стали груди ей вытирать. Майским молоком от черной коровы вымыла Наташка лицо - ради белизны (и без того белое). Для легкости шага натерла миндалем горьким пятки: танцевать предстоит изрядно. В разрез груди она вклеила мушку - кораблик с парусом. Достала другую - сердечком, и - на лоб ее! Для обозначения томности сладострастной подвела на висках голубые стрелки, поняла, что для любви готова”. Лопухина слыла эталоном красоты, законодательницей придворных мод и пользовалась в обществе оглушительным успехом. Вдобавок к неотразимой красоте, главною прелестью которой были темные и томные глаза, она была умна и образованна. Ее биограф, историк и литератор XIX века Дмитрий Бантыш-Каменский восторженно писал: “Толпа вздыхателей постоянно окружала красавицу Наталью, - с кем танцевала она, кого удостаивала разговором, тот считал себя счастливейшим из смертных. Где не было ее, там царствовало принужденное веселье; появлялась она - радость одушевляла общество;.. .красавицы замечали пристально, какое платье украшала она, чтобы хотя нарядом походить на нее”.

До нас дошел любопытный документ. Это реестр портного, некоего Ягана Г илдебранта, о сделанной, но не оплаченной работе для Лопухиной. Здесь красавице предъявлен счет: “За работы фиолетовой самары и за приклад к оной костей, шелку и крашенину - 3 р.; за работу шнурования - 4 р.; за работу фижбенной юбки и за прикад ко оной костей - 4 р.; за работу зделанной обяринновой самары и за приклад ко оной костей и шелку; за работу померанцавого цвету грезетовой самары и за приклад ко оной и шелку.”. Не будем останавливаться на упомянутых здесь конкретных деталях одежды того времени. Отметим лишь, что самара (или контуш) - это, как пишут историки костюма, “дитя галантного века. широкая одежда с декольте, без талии, падающая свободными складками до пола;.к ней приделали лиф, который, хотя и обрисовывал бюст, но только спереди”; а фижбенной называлась юбка с вшитыми в нее костями или китовым усом. Что же касается окраски платья, то наша щеголиха предпочитала, как видно, броские цвета, хотя ей уже давно перевалило за тридцать.

При Дворе императрицы блистала и другая необыкновенная красавица - дочь Петра I, цесаревна Елизавета. По описанию жены английского посланника леди Джейн Вигор (Рондо), у нее были превосходные каштановые волосы, выразительные голубые глаза, здоровые зубы и очаровательные уста. Она обладала внешним лоском: превосходно говорила по-французски, изящно танцевала, всегда была весела и занимательна в разговорах. К тому же Елизавета была на десять лет моложе Натальи.

Поклонники красоты разделились на два лагеря - одни отдавали пальму первенства Наталье, другие - Елизавете. В числе последних был китайский посол: когда его в 1734 году спросили, кто самая прелестная женщина при дворе, он прямо указал на Елизавету. Впрочем, у Лопухиной, загубившей, как говорит современник, “немало сердец”, приверженцев было куда больше. Не станем уподобляться мифическому Парису, взявшемуся судить, которая из красавиц лучше. Подчеркнем лишь, что между дамами, стремившимися всячески перещеголять друг друга, существовало давнее соперничество. Соревнуясь с Елизаветой, как женщина с женщиной, Лопухина, проведав, в каком платье она собирается быть на куртаге или на балу, могла заказать себе такое же платье и появиться в нем в обществе, очень этим раздражая амбициозную цесаревну. Однако при Анне Иоанновне и, в особенности, позднее, при правительнице Анне Леопольдовне такие чувствительные для Елизаветы уколы не только сходили Наталье с рук, но и возбуждали насмешки над дщерью Петра, не пользовавшейся тогда особым весом и влиянием. Дополнительный стимул в этой щегольской баталии придавала Лопухиной ее ненависть к Петру, перешедшая и на его дочь. Думается, что и Елизавета с тех самых пор затаила на Наталью Федоровну острую обиду.

При всей своей внешней несхожести обе дамы были объектом пересудов. Наталью называли “пройдохой блудодейной”, столь же порицали и Елизавету за ее “рассеянную жизнь”. Не будем приводить имена фаворитов цесаревны, ибо не она - героиня нашего повествования. Что же касается Лопухиной, то, на наш взгляд, ее осуждали напрасно. Да, она не хранила супружескую верность. Но ведь ее брак с нелюбимым был обречен с самого начала. Это, кстати, понимал и Степан Лопухин - он вовсе не корил жену за измены, а в какой-то мере оправдывал ее, говоря: “К чему же мне смущаться связью ея с человеком, который ей нравится, тем более, что нужно отдать ей справедливость, она ведет себя так прилично, как только позволяет ей ее положение”.

Таким человеком стал для Натальи франтоватый обер-гофмаршал, граф Рейнгольд Густав Левенвольде. “Счастием обязан женщинам”, - говорили о нем. Но следует признать, долгая, проверенная годами бескорыстная связь с Лопухиной не прибавляла Рейнгольду ни титулов, ни регалий и объяснялась именно сердечной склонностью. И хотя его нельзя назвать верным любовником (поговаривали, что он держал дома целый сераль красавиц-черкешенок), граф был постоянен в отношениях с Натальей и открывал перед ней лучшие стороны своей натуры. Лопухина же ни на кого, кроме милого ей Левенвольде, и смотреть не могла!

Она полностью разделяла и его политические взгляды. А симпатии Левенвольде и, соответствено, Лопухиной были на стороне проавстрийской партии. Такой политической ориентации следовал Двор Анны Брауншвейгской, управляемый любившим оставаться в тени вице-канцлером Андреем Остерманом. Среди желанных гостей Двора был австрийский посланник Антонио Отто Ботта д’Адорно, к которому Наталья и Рейнгольд испытывали глубокое уважение.

Но счастье Лопухиных рухнуло в одночасье 25 ноября 1741 года, когда в результате переворота, осуществленного гвардейцами Преображенского полка, к власти пришла Елизавета Петровна, и Брауншвейгское семейство было низложено и сослано. Первым делом новая императрица расправилась с ведущими сановниками предыдущего царствования. Трагичной была судьба и Левенвольде, сосланного на безвыездное житье в далекий Соликамск. Легла опала и на Лопухиных: поместья, дарованные Анной, были у них отняты. Лишился должности и был отставлен тем же чином, без всякого повышения и награды, Степан Васильевич; отчислили из камер-юнкеров Ивана Степановича (его перевели подполковником в армию, без назначения в полк); Наталья Федоровна, хотя продолжала оставаться статсдамою, чувствовала нерасположение к себе монархини.

Но более всего Лопухина была удручена положением ее возлюбленного Рейнгольда Густава, за которого страстно жаждала отмщения. И отомстила она Елизавете чисто по-женски. Несмотря на запрет являться на балы и во дворец в платье того же цвета, что у императрицы, своевольная статс-дама облачилась, как и прежде, в наряд не только того же цвета, но и того же покроя. Кроме того, она украсила прическу такой же, как у Елизаветы, розой. Это демонстративное неподчинение монаршему запрету было воспринято как неслыханная отчаянная дерзость - императрица заставила Наталью встать на колени и, вооружившись ножницами, срезала с ее головы розу и вдобавок отхлестала по щекам. Подобная выходка Лопухиной была для Елизаветы тем несноснее, что она, став самовластной императрицей, уже не терпела соперничество и похвалы чужой красоте. И кто, казалось бы, посмел бы конкурировать с этой венценосной щеголихой? А вот Наталья Федоровна посмела, желая отомстить за любимого! После названной сцены она вовсе перестала посещать балы во дворце (впоследствии ей припомнят и это: “самовольно во дворец не ездила.”).

Опасность, однако, подкралась к Лопухиным с другой, неожиданной стороны. Забегая вперед, скажем, что они стали одной из мишеней в борьбе придворных и политических партий, развернувшейся при Дворе императрицы. А началось все с того, что Наталья Федоровна, узнав, что на место ссылки Рейнгольда Густава, в далекий Соликамск, едет новый пристав, кирасирский поручик Яков Бергер, решила послать милому весточку. Она поручила сыну, Ивану, передать через Бергера свой поклон ссыльному: “Граф Левенвольде не забыт своими друзьями и не должен терять надежды, не замедлят наступить для него лучшие времена!”

Святая наивность! Нечистоплотный карьерист Бергер только и ждал оказии, чтобы возвыситься любой ценой, включая верноподданический донос. Он тут же заторопился к личному врачу Елизаветы, влиятельному Иоганну Герману Лестоку, которому и поведал в точности слова Лопухиной. Благодаря этому назначение Бергера в забытый Богом Соликамск было отменено. Он остался в Петербурге и получил указание выведать у Ивана Степановича, на чем это Лопухины основывают надежды, что участь Левенвольде изменится к лучшему. Бергер вместе с другим доносчиком, капитаном Матвеем Фалькенбергом, зазвали молодого Лопухина в трактир, крепко подпоили и стали жадно внимать его пьяным откровениям. Г орькая обида семьи на новую власть сразу выплеснулась наружу. “Г осударыня ездит в Царское Село и берет с собой дурных людей, - почти кричал хмельной Иван, - любит она чрезвычайно английское пиво. Ей не следовало быть наследницей на престоле; она ведь незаконнорожденная - родилась за три года до венчания своих родителей. Нынешние правители государственные - все дрянь, не то, что прежние - Остерман и Левенвольде; один Лесток только проворная каналья у государыни. Скоро, скоро будет перемена! Отец мой писал к моей матери, чтоб я никакой милости у нынешней государыни не искал”. Раззодоривая сильнее болтливого Лопухина, Фалькенберг как бы невзначай спросил: “Нет ли тут кого побольше?” И Иван бросил фразу, дорого

стоившую всему семейству Лопухиных: “Австрийский посол, маркиз Ботта, императору Иоанну верный слуга и доброжелатель”.

Узнав о разглагольствованиях младшего Лопухина, “проворная каналья” Лесток воодушевился. Воображение рисовало ему зловещую картину тотального заговора против Елизаветы, нити которого призван распутать он, преданный монархине лейб-медик. Что там Лопухины, когда врагом трона была птица поважнее - сам австрийский эмиссар Ботта! Впрочем, он тут же вспомнил, что Наталья приятельствует с Анной Гавриловной (урожденной Головкиной, по первому браку Ягужинской), женой Михаила Петровича Бестужева. А ее любимый брат Анны Г авриловны, Михаил Г аврилович Г оловкин, как и Левенвольде, был отправлен в сибирскую ссылку, следовательно, и Бестужева не жалует новую власть. При этом она, как и Лопухина, была дружна с австрийским маркизом. Но и Анна Г авриловна интересовала Лестока не сама по себе, а лишь поскольку приходилась снохой главному его сопернику при Дворе - вице-канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву, который не поддерживал его франко-прусские симпатии, а твердо гнул свою политическую линию на альянс с Австрией. Таким образом, сверхзадача, которую поставил перед собой Лесток, была приплести к делу вице-канцлера, свалить его и тем самым упрочить свое влияние на императрицу.

А дальше все как будто шло по разработанному Лестоком плану. Первым схватили, бросили в застенок и с пристрастием допросили словоохотливого Ивана. На дыбе он во всем повинился и оговорил мать, что к ней в Москве приезжал маркиз Ботта и сказывал: Брауншвейгскому семейству будет оказана помощь. Под пыткой заговорила и Наталья Федоровна. Она признала, что маркиз Ботта не раз бывал у нее в доме и вел разговоры о судьбе августейшей семьи. “Слова, что до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, - отвечала Лопухина, - я от него слышала и на то ему говорила, чтоб они не заварили каши и в России беспокойств не делали. С графинею Анною Бестужевой мы разговор имели о словах Ботты, и она говорила, что у нее Ботта то же говорил”.

Анна Гавриловна Бестужева, так же пытанная, сказала: “Говаривала я не тайно: дай бог, когда бы их (Брауншвейгскую фамилию) в отечество отпустили”. Призвали в застенок и отличавшегося прямолинейностью Степана Васильевича Лопухина. Он не стал юлить, а сразу сознался: “Что ее величеством я недоволен и обижен, об этом с женою своею я говаривал и неудовольствие причитал такое, что. без награждения рангом отставлен; а чтоб принцессе [Анне Леопольдовне - Л.Б.] быть по- прежнему, желал я для того, что при ней мне будет лучше”. Подтвердил он и то, что Ботта нелестно отзывался о новой императрице и клеймил беспорядки нынешнего правления. К этому мифическому “заговору”, получившему в истории название “лопухинское дело”, были привлечены еще несколько человек - их также наказали за то, что они якобы знали о нем, но не донесли. По мысли Лестока, пружиной “заговора” должен был быть именно Ботта - лейб-медик прямо говорил допрашиваемым, что если они покажут на маркиза, их участь будет облегчена.

Русский Двор настаивал на примерном наказании Ботта, о чем Елизавета писала императрице Австро- Венгрии Марии-Терезии. Последняя некоторое время защищала своего эмиссара, но затем, не желая портить отношения с Россией, отправила его в Грац и в течение года держала там под караулом.

Расправа с русскими фигурантами дела была куда более жестокой. Генеральное собрание постановило: Степана, Наталью и Ивана Лопухиных, а также Анну Бестужеву “вырезав языки, колесовать, тела положить под колеса”. Однако Елизавета, поклявшаяся, что при ней в России не произойдет ни одной смертной казни, смягчила приговор и даровала им жизнь. Но какую жизнь!

Ссыльных развезли в отдаленнейшие уголки Сибири. Известно место поселения Анны Бестужевой - ее увезли в Якутск, за 8617 верст от Петербурга. Наталья Федоровна также оказалась в Якутии, в городишке Селенгинске. Там прожила она долгие двадцать лет. Лишенная языка, она не могла говорить и издавала беспомощное мычание, понять которое в состоянии были лишь близкие. Примечательно, что она, немка по национальности и лютеранка по вероисповеданию, будучи в ссылке, 21 июля 1757 года приняла православие. Что подвигло ее на это? Ведь русский Бог был так беспощадно строг к ней. Может быть, ее просветлили страдания, и она приняла их как спасение души, как высшую благодать.

С воцарением императора Петра III Лопухина получила прощение и возвратилась в Петербург. Дутое “лопухинское дело” было пересмотрено. Вот что писала о нем Екатерина II: “Все это сущая неправда. Ботта не составлял заговора, но он часто посещал дома госпож Лопухиной и Ягужинской; там говорили несколько несдержанно о Елизавете, эти речи были ей донесены; во всем этом деле, за исключением несдержанных разговоров, не видно и следа заговора; но то правда, что старались его найти, дабы погубить великого канцлера Бестужева, деверя графини Ягужинской, вышедшей вторым браком за брата великого канцлера».

Лев Бердников

Из книги «Русский галантный век в лицах и сюжетах», Т.1

Ее красота была столь ослепительной, что, как гласит народная легенда, когда солдатам приказали ее расстрелять, те из боязни обольщения, палили в нее зажмурившись, не смея даже взглянуть ей в лицо. Эти сведения не вполне точны, хотя казнь действительно имела место. На самом деле, никто не стрелял, не щурился, не опускал очи долу. Напротив, жадная до зрелищ толпа, запрудившая 29 августа 1743 года Васильевский остров, глядела во все глаза и на эшафот, сколоченный наскоро из грязных досок, и на грозных, с лицами, как вымя, заплечных дел мастеров, и на внушительных размеров колокол, возвещавший о начале экзекуции. После чтения “милостивейшего” монаршего указа, приговорившего ее к битью кнутом, вырезыванию языка, конфискации имущества и ссылке в Сибирь, к ней подошел палач, грубо сорвал мантилью и разорвал рубашку. Она заплакала, тщетно стараясь вырвать платье, дабы прикрыть им наготу. Тут один из экзекуторов властно схватил ее за руки, повернулся и вскинул себе на спину, в то время как другой наносил жертве один за другим жестокие свистящие удары кнутом – один, два, три… После этого к обессиленной женщине приблизился новый палач не то с клещами, не то с ножом в руке. Разжав несчастной челюсти, он просунул в рот инструмент и стремительным движением вырвал оттуда большую часть языка.

– Кому надо язык? – кричал он со смехом, обращаясь к народу, – Купите, дешево продам!..

Чем же навлекла на себя монарший гнев эта женщина, Наталья Федоровна Лопухина (урожденная Балк) (1699–1763), с которой расправились, как с закоренелой государственной преступницей? Ответ на вопрос дает вся ее жизнь, а потому обратимся сперва к родословной нашей героини. По матери Наталья происходила из печально знаменитого в российской истории семейства Монсов, от которого и наследовала свою замечательную красоту. Ее родная тетя, обворожительная Анна Монс, как мы уже писали, была в течение десяти лет предметом любви самого Петра Великого, а дядя, красавец и щеголь Виллим Монс, вскружил голову императрице Екатерине Алексеевне. Впрочем, они жестоко пострадали от взбалмошного царя; досталось и матери Натальи – Матрене Монс (Балк), которую за потворство брату прилюдно выпороли плетью, а затем выслали вон из столицы (и это несмотря на то, что она одно время была тоже наложницей Петра). Так что у Натальи Федоровны, как у отпрыска опального семейства, были резоны для стойкой ненависти к царю-преобразователю.

Непросто сложились отношения с Петром I и у мужа Натальи, Степана Васильевича Лопухина, приходившегося кузеном первой постылой жене Петра – Евдокии Лопухиной, заточенной царем в монастырь под “крепкий караул”. Это Петр, вопреки декларируемому им указу не принуждать молодых к женитьбе, буквально настоял на браке Натальи со Степаном, хотя те открыто признавали, что не испытывают друг к другу ни малейшего влечения. Степан Лопухин говорил впоследствии: “Петр Великий принудил нас вступить в брак; я знал, что она ненавидит меня, и был к ней совершенно равнодушен, несмотря на ее красоту”.

Пострадала и молодая супружеская чета. Современный историк Леонид Левин объяснил причину гонений на Степана: “Известен эпизод, происшедший в 1719 году, в церкви при отпевании сына Петра I от второй жены Петра Петровича, горячо любимого отцом; стоя у гроба ребенка, Лопухин демонстративно рассмеялся и громко сказал, что “свеча не угасла”, намекая на единственного потомка Петра по мужской линии – Петра Алексеевича – сына казненного Алексея”.

За столь дерзкий поступок Степан был отдан под суд, бит батогами и сослан вместе с молодой женой к Белому морю, в Колу. Но перед ссылкой ему удалось поквитаться с доносчиком, подьячим Кудряшовым, и нещадно отлупцевать его. Горяч нравом и буен был Лопухин, отличаясь и недюжинной физической силой. Попав в Колу, он буквально затерроризировал всю охрану – избивал солдат, а “сержанта бил по голове дубиною и оную дубину об его, сержанта, голову сломал”. Стража отправляла в столицу одну за другой жалобы: “Так бил и увечил солдат, что многие чуть не померли”; “даже ангел Божий с ним не уживется, а если дать ему волю, то в тюрьме за полгода не останется никого”. Он, как и Наталья, костерил Петра I, так сурово расправившегося с его родней. Вездесущая Тайная канцелярия распорядилась вновь бить строптивого арестанта батогами, но тот все не унимался.

Наконец, пришла долгожданная воля, и чета Лопухиных поселилась в Москве, а с воцарением Петра II (той самой “не угасшей свечи”) они, как и другие их родичи, были возвращены ко Двору. Особым почетом была окружена “государыня-бабушка” юного императора – Евдокия Лопухина, с которой был дружен Степан.

Обласканы были Лопухины и при императрице Анне Иоанновне: им даровали богатые вотчины; Степан получил генеральский чин, а Наталья стала одной из самых заметных статс-дам Двора ее величества, выделяясь отчаянным щегольством. Вот как описывает ее приготовления к выходу в свет Валентин Пикуль: “Датской водою, на огурцах настоянной, омыла себе белые груди. Подскочили тут девки с платками и стали груди ей вытирать. Майским молоком от черной коровы вымыла Наташка лицо – ради белизны (и без того белое). Для легкости шага натерла миндалем горьким пятки: танцевать предстоит изрядно… В разрез груди она вклеила мушку – кораблик с парусом. Достала другую – сердечком, и – на лоб ее! Для обозначения томности сладострастной подвела на висках голубые стрелки, поняла, что для любви готова”. Лопухина слыла эталоном красоты, законодательницей придворных мод и пользовалась в обществе оглушительным успехом. Вдобавок к неотразимой красоте, главною прелестью которой были темные и томные глаза, она была умна и образованна. Ее биограф, историк и литератор XIX века Дмитрий Бантыш-Каменский восторженно писал: “Толпа вздыхателей постоянно окружала красавицу Наталью, – с кем танцевала она, кого удостаивала разговором, тот считал себя счастливейшим из смертных. Где не было ее, там царствовало принужденное веселье; появлялась она – радость одушевляла общество;…красавицы замечали пристально, какое платье украшала она, чтобы хотя нарядом походить на нее”.

До нас дошел любопытный документ. Это реестр портного, некоего Ягана Гилдебранта, о сделанной, но не оплаченной работе для Лопухиной. Здесь красавице предъявлен счет: “За работы фиолетовой самары и за приклад к оной костей, шелку и крашенину – 3 р.; за работу шнурования – 4 р.; за работу фижбенной юбки и за прикад ко оной костей – 4 р.; за работу зделанной обяринновой самары и за приклад ко оной костей и шелку; за работу померанцавого цвету грезетовой самары и за приклад ко оной и шелку…”. Не будем останавливаться на упомянутых здесь конкретных деталях одежды того времени. Отметим лишь, что самара (или контуш) – это, как пишут историки костюма, “дитя галантного века… широкая одежда с декольте, без талии, падающая свободными складками до пола;…к ней приделали лиф, который, хотя и обрисовывал бюст, но только спереди”; а фижбенной называлась юбка с вшитыми в нее костями или китовым усом. Что же касается окраски платья, то наша щеголиха предпочитала, как видно, броские цвета, хотя ей уже давно перевалило за тридцать.

При Дворе императрицы блистала и другая необыкновенная красавица – дочь Петра I, цесаревна Елизавета. По описанию жены английского посланника леди Джейн Вигор (Рондо), у нее были превосходные каштановые волосы, выразительные голубые глаза, здоровые зубы и очаровательные уста. Она обладала внешним лоском: превосходно говорила по-французски, изящно танцевала, всегда была весела и занимательна в разговорах. К тому же Елизавета была на десять лет моложе Натальи.

Поклонники красоты разделились на два лагеря – одни отдавали пальму первенства Наталье, другие – Елизавете. В числе последних был китайский посол: когда его в 1734 году спросили, кто самая прелестная женщина при дворе, он прямо указал на Елизавету. Впрочем, у Лопухиной, загубившей, как говорит современник, “немало сердец”, приверженцев было куда больше. Не станем уподобляться мифическому Парису, взявшемуся судить, которая из красавиц лучше. Подчеркнем лишь, что между дамами, стремившимися всячески перещеголять друг друга, существовало давнее соперничество. Соревнуясь с Елизаветой, как женщина с женщиной, Лопухина, проведав, в каком платье она собирается быть на куртаге или на балу, могла заказать себе такое же платье и появиться в нем в обществе, очень этим раздражая амбициозную цесаревну. Однако при Анне Иоанновне и, в особенности, позднее, при правительнице Анне Леопольдовне такие чувствительные для Елизаветы уколы не только сходили Наталье с рук, но и возбуждали насмешки над дщерью Петра, не пользовавшейся тогда особым весом и влиянием. Дополнительный стимул в этой щегольской баталии придавала Лопухиной ее ненависть к Петру, перешедшая и на его дочь. Думается, что и Елизавета с тех самых пор затаила на Наталью Федоровну острую обиду.

При всей своей внешней несхожести обе дамы были объектом пересудов. Наталью называли “пройдохой блудодейной”, столь же порицали и Елизавету за ее “рассеянную жизнь”. Не будем приводить имена фаворитов цесаревны, ибо не она – героиня нашего повествования. Что же касается Лопухиной, то, на наш взгляд, ее осуждали напрасно. Да, она не хранила супружескую верность. Но ведь ее брак с нелюбимым был обречен с самого начала. Это, кстати, понимал и Степан Лопухин – он вовсе не корил жену за измены, а в какой-то мере оправдывал ее, говоря: “К чему же мне смущаться связью ея с человеком, который ей нравится, тем более, что нужно отдать ей справедливость, она ведет себя так прилично, как только позволяет ей ее положение”.

Таким человеком стал для Натальи франтоватый обер-гофмаршал, граф Рейнгольд Густав Левенвольде. “Счастием обязан женщинам”, – говорили о нем. Но следует признать, долгая, проверенная годами бескорыстная связь с Лопухиной не прибавляла Рейнгольду ни титулов, ни регалий и объяснялась именно сердечной склонностью. И хотя его нельзя назвать верным любовником (поговаривали, что он держал дома целый сераль красавиц-черкешенок), граф был постоянен в отношениях с Натальей и открывал перед ней лучшие стороны своей натуры. Лопухина же ни на кого, кроме милого ей Левенвольде, и смотреть не могла!

Она полностью разделяла и его политические взгляды. А симпатии Левенвольде и, соответствено, Лопухиной были на стороне “проавстрийской партии”. Такой политической ориентации следовал Двор Анны Брауншвейгской, управляемый любившим оставаться в тени вице-канцлером Андреем Остерманом. Среди желанных гостей Двора был австрийский посланник Антонио Отто Ботта д’Адорно, к которому Наталья и Рейнгольд испытывали глубокое уважение.

Вообще, время императора Иоанна Антоновича и правившей за него регентши Анны Леопольдовны было золотым для семьи Лопухиных. Степан Васильевич занял видный пост генерал-кригс-комиссара. Блистала при Дворе и Наталья Федоровна. А их сына, Ивана Степановича, назначили камер-юнкером и приняли в интимный круг особо приближенных к правительнице. Он сошелся и с влиятельным фаворитом Анны Леопольдовны Карлом Морицем Линаром.

Но более всего Лопухина была удручена положением ее возлюбленного Рейнгольда Густава, за которого страстно жаждала отмщения. И отомстила она Елизавете чисто по-женски. Несмотря на запрет являться на балы и во дворец в платье того же цвета, что у императрицы, своевольная статс-дама облачилась, как и прежде, в наряд не только того же цвета, но и того же покроя. Кроме того, она украсила прическу такой же, как у Елизаветы, розой. Это демонстративное неподчинение монаршему запрету было воспринято как неслыханная отчаянная дерзость – императрица заставила Наталью встать на колени и, вооружившись ножницами, срезала с ее головы розу и вдобавок отхлестала по щекам. Подобная выходка Лопухиной была для Елизаветы тем несноснее, что она, став самовластной императрицей, уже не терпела соперничество и похвалы чужой красоте. И кто, казалось бы, посмел бы конкурировать с этой венценосной щеголихой? А вот Наталья Федоровна посмела, желая отомстить за любимого! После названной сцены она вовсе перестала посещать балы во дворце (впоследствии ей припомнят и это: “самовольно во дворец не ездила…”).

Святая наивность! Нечистоплотный карьерист Бергер только и ждал оказии, чтобы возвыситься любой ценой, включая верноподданический донос. Он тут же заторопился к личному врачу Елизаветы, влиятельному Иоганну Герману Лестоку, которому и поведал в точности слова Лопухиной. Благодаря этому назначение Бергера в забытый Богом Соликамск было отменено. Он остался в Петербурге и получил указание выведать у Ивана Степановича, на чем это Лопухины основывают надежды, что участь Левенвольде изменится к лучшему. Бергер вместе с другим доносчиком, капитаном Матвеем Фалькенбергом, зазвали молодого Лопухина в трактир, крепко подпоили и стали жадно внимать его пьяным откровениям. Горькая обида семьи на новую власть сразу выплеснулась наружу. “Государыня ездит в Царское Село и берет с собой дурных людей, – почти кричал хмельной Иван, – любит она чрезвычайно английское пиво. Ей не следовало быть наследницей на престоле; она ведь незаконнорожденная – родилась за три года до венчания своих родителей. Нынешние правители государственные – все дрянь, не то, что прежние – Остерман и Левенвольде; один Лесток только проворная каналья у государыни… Скоро, скоро будет перемена! Отец мой писал к моей матери, чтоб я никакой милости у нынешней государыни не искал”. Раззодоривая сильнее болтливого Лопухина, Фалькенберг как бы невзначай спросил: “Нет ли тут кого побольше?” И Иван бросил фразу, дорого стоившую всему семейству Лопухиных: “Австрийский посол, маркиз Ботта, императору Иоанну верный слуга и доброжелатель”.

Узнав о разглагольствованиях младшего Лопухина, “проворная каналья” Лесток воодушевился. Воображение рисовало ему зловещую картину тотального заговора против Елизаветы, нити которого призван распутать он, преданный монархине лейб-медик. Что там Лопухины, когда врагом трона была птица поважнее – сам австрийский эмиссар Ботта! Впрочем, он тут же вспомнил, что Наталья приятельствует с Анной Гавриловной (урожденной Головкиной, по первому браку Ягужинской), женой Михаила Петровича Бестужева. А ее любимый брат Анны Гавриловны, Михаил Гаврилович Головкин, как и Левенвольде, был отправлен в сибирскую ссылку, следовательно, и Бестужева не жалует новую власть. При этом она, как и Лопухина, была дружна с австрийским маркизом. Но и Анна Гавриловна интересовала Лестока не сама по себе, а лишь поскольку приходилась снохой главному его сопернику при Дворе – вице-канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву, который не поддерживал его франко-прусские симпатии, а твердо гнул свою политическую линию на альянс с Австрией. Таким образом, сверхзадача, которую поставил перед собой Лесток, была приплести к делу вице-канцлера, свалить его и тем самым упрочить свое влияние на императрицу.

А дальше все как будто шло по разработанному Лестоком плану. Первым схватили, бросили в застенок и с пристрастием допросили словоохотливого Ивана. На дыбе он во всем повинился и оговорил мать, что к ней в Москве приезжал маркиз Ботта и сказывал: Брауншвейгскому семейству будет оказана помощь. Под пыткой заговорила и Наталья Федоровна. Она признала, что маркиз Ботта не раз бывал у нее в доме и вел разговоры о судьбе августейшей семьи. “Слова, что до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, – отвечала Лопухина, – я от него слышала и на то ему говорила, чтоб они не заварили каши и в России беспокойств не делали… С графинею Анною Бестужевой мы разговор имели о словах Ботты, и она говорила, что у нее Ботта то же говорил”.

Анна Гавриловна Бестужева, так же пытанная, сказала: “Говаривала я не тайно: дай бог, когда бы их (Брауншвейгскую фамилию) в отечество отпустили”. Призвали в застенок и отличавшегося прямолинейностью Степана Васильевича Лопухина. Он не стал юлить, а сразу сознался: “Что ее величеством я недоволен и обижен, об этом с женою своею я говаривал и неудовольствие причитал такое, что… без награждения рангом отставлен; а чтоб принцессе [Анне Леопольдовне – Л.Б.] быть по-прежнему, желал я для того, что при ней мне будет лучше”. Подтвердил он и то, что Ботта нелестно отзывался о новой императрице и клеймил беспорядки нынешнего правления. К этому мифическому “заговору”, получившему в истории название “лопухинское дело”, были привлечены еще несколько человек – их также наказали за то, что они якобы знали о нем, но не донесли. По мысли Лестока, пружиной “заговора” должен был быть именно Ботта – лейб-медик прямо говорил допрашиваемым, что если они покажут на маркиза, их участь будет облегчена.

Однако, главная цель Лестока – устранить вице-канцлера Алексея Бестужева – с треском провалилась. Не пострадал даже его брат, Михаил Бестужев, женатый на “государственной преступнице” Анне Гавриловне. Она же, Анна Бестужева, не только не оговорила мужа, но полностью обелила его.

Русский Двор настаивал на примерном наказании Ботта, о чем Елизавета писала императрице Австро-Венгрии Марии-Терезии. Последняя некоторое время защищала своего эмиссара, но затем, не желая портить отношения с Россией, отправила его в Грац и в течение года держала там под караулом.

Ссыльных развезли в отдаленнейшие уголки Сибири. Известно место поселения Анны Бестужевой – ее увезли в Якутск, за 8617 верст от Петербурга. Наталья Федоровна также оказалась в Якутии, в городишке Селенгинске. Там прожила она долгие двадцать лет. Лишенная языка, она не могла говорить и издавала беспомощное мычание, понять которое в состоянии были лишь близкие. Примечательно, что она, немка по национальности и лютеранка по вероисповеданию, будучи в ссылке, 21 июля 1757 года приняла православие. Что подвигло ее на это? Ведь русский Бог был так беспощадно строг к ней. Может быть, ее просветлили страдания, и она приняла их как спасение души, как высшую благодать.

В Петербурге Наталья Федоровна снова стала бывать в обществе. Но, резюмировал Дмитрий Бантыш-Каменский, “время и печаль изгладили с лица красоту, причинившую погибель Лопухиной”.